ХОЛОДА, ХОЛОДА...
Владимир Богомяков (28/12/01)
Бывает так, что вроде бы известное давно стихотворение вдруг поражает выраженной в нем со страшной силой жизненной правдой. Решил я вчера перед сном почитать стихов, что называется, на сон грядущий. Прочел из Мирослава Немирова:
|
А там декабрь! А там январь!
Февраль! Да ведь еще и март!
Да впрочем, даже и с апрелем –
Они нисколько не теплее,
Все тот же колотун, се факт.
О, Господи, живут же люди
В какой-нибудь, к примеру, Турции!
Себе жируют, как верблюды,
Жируют, как каки настурции,
А мы забрались, дураки, почти до полюса,
Вот и осталось только рвать на жопе волосы.
Верно! Все верно! Похожие мысли приходили мне в голову вчера, да и позавчера,
да и позапозавчера. Холод ужасен, эти бескрайние снежные просторы высасывают
из тебя все жизненные силы: нужно убирать снег, долбить лед, отогревать заледенелые
замки, потом мчаться в заиндевелой железной коробочке, именуемой машиной, (если
заведется) по ледяным желобам ужасных декабрьских улиц. Впрочем, есть люди,
которым зима по нраву: был у меня такой знакомый, Владислав, так он утверждал,
что только лишь зимой, в мороз, чувствует себя прекрасно. Что тут скажешь?!
Человеческие пристрастия порой бывают очень странными – есть же мазохисты...
Нам их никогда не понять.
И поэзия, она вся об этом – о том, как ужасен мороз. Это самое сильное чувство, которое выпевается из человеческого сердца. Воздух окован мерзлым железом. На свете одно только нынче и есть, что декабрь, мрак, ночь, почти что арктическая, в коей являешься ты весь собой один и единственный, как Робинзон, что ли, Крузо. Или, лучше еще – точно Ной. Человек в тулупе на мертвой мерзлой земле, – так, говоря фигурально. А, впрочем, и попросту – так. На земле зима, и дым огней бессилен распрямить дома, полегшие вповал. Потому, что зима. Холод – мрак – алкохол. Потому-то ю а май, мистери герл. В лицо морозу я гляжу один: он – никуда, я – ниоткуда. Зима, она, оно, оно бы даже и хорошо, – ее проказы, матушки и проч. Ее примерно кокаиновидный белый порошок, который там забвения там мощь. Ибо она, короче, ладно, зашибись, – ну, если бы на месяц! ну на два! Но ну совсем бессмысленно, когда на изнурительную оборону от нее уходит жизнь почти, считай, наполовину. Нет, не мигрень, но холод пространства бесполого! Если бы не гадская зима впереди – жизнь одним сплошным бы счастием была. На мертвых ресницах Исакий замерз, и барские улицы сини – шарманщика смерть и медведицы ворс, и чужие поленья в камине. На улице зима. На улице зима, едрить конем! На улице мороз своим пылает бешеным огнем, а мы идем. В Европе холодно. В Италии темно. Власть отвратительна, как руки брадобрея. Природа, вот что: уже я думаю, хватит наглеть! Уже, наверно, нас своею заманала ты зимой! Мы этого, природа, боле не намерены терпеть! Пора, природа, разобраться уж с тобой. Тяжка обуза северного сноба – Онегина старинная тоска; на площади Сената – вал сугроба, дымок костра и холодок штыка. Я вздрагиваю от холода – мне хочется онеметь! А в небе танцует золото – приказывает мне петь. В ледяных алмазах струится вечности мороз. Один только мрак, холод, ветер. В вымерзлой этой отчизне, в стране сей, на полюс заброшенной...
Мороз и русская философия – тема, которая, кажется, не поднималась никем и никогда, хотя она лежит на поверхности, как смородиновый лист под крышкой трехлитровой банки с солеными помидорами. Митрополит киевский Илларион, сокрушаясь, что мороз протыкает все живое своими жуткими иглами, приходит, однако, к религиозному оптимизму, утверждая, что от игл тех уворачиваются единственно Закон и Благодать. Григорий Сковорода полагает, сидя все время за печкой, за что он и получил свою кликуху, что от мороза перестает действовать универсальный закон "сродности", заключающий в себе принцип бытийного равновесия предметов и существ. Константин Сергеевич Аксаков в сформулированной им концепции "земли и государства" (согласно которой Россия есть совокупность множества миров, расположенных в виде смыкающихся кругов), в качестве фактора несоборного, фактора размыкающего круги, рассматривал жуткий мороз, при котором все сидят дома на теплой печке, высовывать нос на улицу не хотят и круги никакие не смыкают, зато могут напиться водки под капустку с огурцами, а потом весь вечер плясать для того, чтобы сильнее разогреться. Аритмология, как идея "зернистости", присущая всему творению, также сформировалась под влиянием морозов. Аналитика, связанная с принципом детерминизма, с теориями эволюции и прогресса, развивается в тепленькой расслабляющей среде. Аритмология же разрабатывается в мороз, от которого глаза на лоб вылезают: человек выходит из дома, как в открытый космос, и чувствует себя отдельной жалкой монадой, "зернышком творения", стиснутым со всех сторон морозом, и возводит свое конечное происхождение к Творцу: ибо как можно чувствовать родство с этой ужасной мерзлой землей? Чтобы установить взаимосвязанность различных "зерен бытия", человек начинает пить водку, а утром просыпается в ужасе от абсолютной разъединенности всего на белом свете и понимает, что нет никакой непрерывной эволюции, а есть катастрофы, революции, перевороты и аритмологические скачки.
Я вышел из дому, натянув свою многострадальную ушанку до самых бровей, протопал в валенках по холодной веранде и – здравствуй, дедушка Мороз. Мороз шуранул вполсилы, но я уже внутренне сжался, предчувствуя, что это только лишь начало – миндальничать он со мной не будет. Сердце затрепетало в груди, словно приплюснутая жабка. И тут в голову вошло: а кто я-то такой? я же микрокосм! А раз я микрокосм, то это во мне, а не в ком другом, миллиарды световых лет ледяного, темного и молчащего космоса. А раз это так, то что мне этот игрушечный псевдомороз! Я глянул по сторонам – хорошо-то как: аккуратные белые сугробчики, все искрится, кругом сплошная снежная нирвана и небо такое уютное, деревенское. И Новый Год не за горами! И Рождество! Не было вокруг меня никакого мороза, хочешь, – шапку снимай, а хочешь – теплую куртку, ибо нет мороза, да и не было никогда и, что самое главное, никогда не будет.
источник: Топос