ДЕКОНСТРУКЦИЯ ДЕКОНСТРУКЦИИ ДЕКОНСТРУКЦИИ
Владимир Богомяков (02/07/02)

Недавно мне подарили книжку под названием "Деконструкция: тексты и интерпретация", в которой собраны тексты Жака Деррида и комментарии к ним Елены Гурко. На обложке изобразили мерзкую кубистическую морду, этакого разноцветного демонюгу, что вполне объяснимо претензией деконструкции выступать в качестве самого деструктивного дискурса. Книга, однако, посвящена Буслику. Судя по имени, - это кто-то безвредный. Я стал ее читать с интересом: все уже давно успели провозгласить хитроумного француза кумиром, потом низвергнуть его с пьедестала и надавать ему пендалей, я же относился к нему спокойно, поскольку толком-то и не читал.

Симпатия к Жаку Деррида может быть вызвана его борьбой против стремления философии монополизировать все значения мира, против ее претензии на роль некоего сверх-дискурса, выше которого ничего и быть не может. Главный тезис Деррида: философия не может освободиться от письменности и предстать в качестве чистого самодостаточного метода.

Что же такое письменность, либерализации которой в ткани философского текста столько внимания уделяет французский философ? Решительно открещиваясь от аристотелевского признания письменности служебным компонентом языка, а тем более от руссоистской ее интерпретации в качестве болезни языка, Деррида видит в ней универсальную смыслозадающую матрицу мира человека (при таком подходе письменностью становятся хореография, кинематография, небуквенное письмо и проч.). Письменность выступает как сущность и содержание самих этих видов деятельности; или, если воспользоваться словами самого Деррида, изъясняющегося со свойственной ему французской помпезностью, - это "сцена истории и игра мира, посредник между жизнью и смертью". Все произведения Деррида - возвеличивание суверенитета письменности и напоминание о тех деструктивных эффектах, которые письменность может производить в философском проекте. Философ бесконечно далек от инструментальной трактовки письменности; она - нечто вроде того, что предстает взору исследователя в результате трансцендентальной редукции, а именно, - некое бессубъектное трансцендентальное поле. И даже нечто большее - некое одушевленное тело.

Деррида опирается на мысль Фрейда об особой "исходной", "психической письменности". Фрейд рассматривает психику как машину для письма: в результате работы этого пишущего аппарата как бы существующий или как бы несуществующий текст исчезает в глубинах бессознательного, в "местах разрывов, в брешах присутствия" (Деррида).Осуществляется невероятная письменная процедура: многократное написание на одной и той же поверхности, причем каждая новая надпись одновременно сохраняется памятью и стирается. Это чем-то напоминает удивительную дзэновскую практику, виденную мной однажды по телевизору: писать на песке изысканные иероглифы только для того, чтобы их смывала каждая новая набегающая волна. Проблема писания без следов решается по Фрейду маленьким изобретением под названием Волшебный Пишущий Блокнот - соединение резиновой пластины-основания с вощеным листком, а поверх него с целлулоидным листком, которые накладываются на пластину, а затем на них пишут тонкой палочкой. И вот по Деррида письменность есть технэ, система отношений между Волшебным Блокнотом, психикой, обществом, миром. Горящий, поджигающий и сгорающий разум - механизм функционирования письменности. "Огонь разума полыхает в вереске нашего языка" (Деррида). Выражая добродетель танцора, Заратустра говорит: "Из всего написанного я люблю только то, что пишется кровью". Письменность есть нечто такое, чему следует покоряться, написанное неподвластно людям. Отсюда эта аналогия с танцем, который втягивает людей, но им неподвластен: для Ницше письменность есть "танец с ручкой в руке", а для тюменского художника-алкоголика ХIX Калганова живопись есть танец с кистью в заднице (есть у него такая картина).

Деррида резко выступает против "структуралистского наваждения" как против неприсутствия человека в мире письменности и языка, что низводит культурный ландшафт до состояния мертвого города, где остается обитать лишь занюханным призракам. Структурирование ведет к изоляции от целого и, неизбежно, к деструкции. В своей же деконструкции, высвобождающей репрессированную письменную основу, позволяющей текстам высказываться о самих себе, Деррида видит жизненность, невозможную в "структуралистском наваждении" (хотя, что деструкция, что деконструкция - звучит, по крайней мере, одинаково безжизненно). Говорится, что деконструкция негерменевтична в том смысле, что не ориентируется на раскрытие "истинного значения" текста, приходя к живительной множественности смысловых оттенков.

Однако, по моему мнению, дать жизненность деконструкции, избежать сведения свободной игры смыслов к жесткой структуре значений может помочь то, что условно можно назвать "бесконечное соавторство". Соавторы любого автора - время, народ, социальная общность, культурно-исторический тип, система образования, научная парадигма и т.д. до бесконечности. Нечестиво было бы убирать из синергийного ряда и Господа, причем, соавторство Его может иметь множество вариантов и не всегда сводиться к "боговдохновенности". В конце концов я могу самоуверенно предположить, что через текст Платона Господь говорит именно со мной, а не с Платоном. Деррида прав, говоря, что Истина безгранична и глупо ее доказывать ограниченным количеством структур.

Для Деррида текст - это головоломка, ребус, загадка. Однако, бесконечность точек зрения делает сам процесс решения бессмысленным занятием, ибо отойдя в бок буквально на миллиметр, мы видим, что и не было у нас никакого решения. Плюрализм начинает нас раздражать, поскольку сама по себе множественность точек зрения не обеспечивает никакого понимания. Было у нас 1000 точек зрения на то, что такое стол, появилось еще 200 - ну и что? Мы по-прежнему не знаем, что такое стол. И здесь, как мне представляется, мы выходим к фундаментальной проблеме различения скрытого и сокровенного, о которой у постмодернистского Дерриды ничего не пишется. Скрытое, действительно, есть лишь некая загадка или секрет: оно не имеет могущества сокровенного и его животворной силы. Скрытость, секретность видим мы в каббале, древнегреческих мистериях, учениях гностиков, масонов, теософов и проч. И, наоборот, христианство живет без малейшей секретности, скрытости, эзотеричности. Скрытому свойственна известная механистичность: нечто может быть механически скрыто от нас, скажем, в ящике стола. Скрытность настаивает или на разоблачении какого-то мирового обмана либо на выявлении статичного смысла мироздания. Скрытое - явление из сферы простых субъектно-объектных отношений, т.е. оно недиалогично. Сокровенное же говорит с каждым конкретным человеком и, поэтому, от этого диалога можно ждать понимания. Результат диалога невозможно передать другому человеку, если он не стал соавтором Истины. Переживание бытия в его сокровенности обычно открывается для человека через служение, жертву, праздник или путешествие. Сокровенное - это то, что существует в любви и открывается через любовь. Сокровенное - это то, что хочет от человека внутренней целостности.

Что же касается деконструкции, то какая же может быть деконструкция, если то, что мы видим вокруг себя в жизни, философиии и литературе - это совсем не конструкции? Это голоса, окликающие человека в робкой надежде, что он прислушается.

Прощай, Деррида, вряд ли мы с тобой увидимся в обозримом будущем, да и в необозримом, скорее всего, тоже.


источник: Топос