МИРОСЛАВ БАКУЛИН КАК ФИЛОСОФСКИЙ ТИП
Владимир Богомяков (15/03/02)

Мирослав Бакулин живет в Тюмени. Он – редактор «Сибирской православной газеты», преподаватель философии в Архитектурно-строительной Академии и поэт. Как мне кажется, воплощает в себе один из типов православного философствования начала XXI века. Беседуя с Мирославом Бакулиным, я попытался задать ему фундаментальные вопросы о жизни. Вот что из этого получилось.

– Вот первый тебе вопрос: доставляет ли радость преподавание?

– Преподавание это тюрьма. Но мне очень нравится готовиться к лекциям: читать, выписывать. Ну и преподавание – это свидетельство, и я свидетель собственных лекций, точно такой же, как и мои слушатели. Лекции мои эмоционально проходят: я пою, танцую, бросаюсь стульями. И дух взаимопонимания, который я чувствую со студентами, для меня очень важен. Есть лекции, которые проваливаются из-за лицемерного и тщеславного посыла. Я получаю стыд и срам, и для меня это очень большие уроки. Иногда я сам поражаюсь тем словам, которые говорю, и ощущаю, что это Бог рядом со мной и он через меня говорит, а я этих слов не достоин.

– Доставляет ли тебе радость редактирование «Сибирской православной газеты»?

– Я сам – человек-газета. Я фактически один ее делаю. Мне интересно, но я все реже печатаю сам себя, потому что тогда получается, будто я один целую епархию поучаю. Я стараюсь давать поменьше своих вещей, своего эмоционального фона. С другой стороны, меня всегда подмывает рассматривать современную православную жизнь, делать политические выводы, но я себя сдерживаю. Это называется «ведение жеребца под уздцы». Я понимаю, что газету читают люди гораздо более благочестивые, чем я, гораздо более воцерковленные, гораздо более молитвенные. Я все время боюсь оскорбить их чувства. Хочется сделать нечто феерическое, сенсационное, интригующее, но быт церковный таков, что не предполагает никакой внешней сенсационности. Человек с Богом общается – вот сенсационность! Здесь имеет место сложнейшая артикуляция и герменевтика "Православной газеты": писать ее так же сложно, как признаваться в любви. Практически никогда я не слышу от читателей обратного слова. Но когда ты делаешь дело поистине благое, то часто можешь ничего не услышать в ответ. Если же сделал плохо, то ответ будет сразу же. Господь не дает возноситься и тщеславиться, если ты делаешь это на церковной ниве. Мы с тобой относимся к либеральной советской интеллигенции, которая привыкла к приколам, разным штучкам, мы жаждем успеха, славы, жаждем быть на виду. А церковный народ – он другой. Газета меня воспитывает, показывает, что есть вещи фундаментальные, основательные, над которыми не смеются и не прикалываются, а благоговеют. Благоговение же есть чувство совершенно недоступное либеральному сознанию. Либерал жаждет славы и создает себе кумиров. Вот читаю Бродского, он пишет, как мама зовет его обедать и говорит ему: «Брось читать своего Дос Пассоса!» Он тщеславится, что он, маленький мальчик, читает не какого-нибудь «Капитана Врунгеля», а нобелевского лауреата Дос Пассоса. Очевиднейшее тщеславие!

– А поэзия, Мирослав, доставляет ли тебе радость?

– Конечно же доставляет. Это высшая форма поиска слов. Особенно поэзия для меня открылась когда я молиться начал. Когда человек молится, он понимает, что говорит Богу чужими словами; потом он научается воспринимать эти слова как свои, вкладывать в них свои смыслы, а потом они льются уже естественным потоком из его уст. Это постепенное обретение слова. Любое стихотворение отчасти есть форма молитвы. Я считаю, что мои стихи – это безделушки, но эти безделушки многое раскрывают для меня в духовной жизни. Стихи – своего рода духовный дневник. По ним (как по вешкам) я вижу, что происходит в глубине. Очень странное ощущение – видеть, как из тебя выливаются стихи.

– Доставляет ли тебе радость философия?

– Абсолютно никакой. Раньше доставляла, когда меня, например, захлестывала мысль Мамардашвили. Сократ, Ницше, Мамардашвили и Хайдеггер – вот 4 человека, которые на меня повлияли (Хайдеггер в меньшей степени). Ну и Флоренский, конечно, – который открыл самую глубину мироздания. Я его восторженный поклонник. Мамардашвили показал мне чистоту и ясность мысли на русском языке. Сократ показал сам предмет философии. А Флоренский умел все это во мне завязать в удивительные узлы. Но чем больше я входил в Церковь, тем больше мне философия переставала нравиться. Ставить вопросы о жизни и смерти, – не боясь, достигая самой глубинной их сути, – позволяла мне моя Церковь и моя вера. И философия оказалась полезна лишь как некий пропедевтический материал для человека, ищущего веру. Философия – такое умствование, где человек может обрести границы своего познания. Мы философией переболеваем как детским заболеванием, и она кажется нам глупой, грубой. Но когда мы выходим из храма в мир, мы видим, что говорить людям о Боге напрямую вообще невозможно. И в философии ты вдруг находишь то, что позволяет разбить обыденный язык и предстать перед Богом. Ты начинаешь заниматься философией как провокацией, ты провоцируешь человека на сдвигание и разрушение обыденных рамок. Человек не предстанет перед Богом, пока не разобьет свою улиточную скорлупку. Философия в качестве хирургического инструмента может быть оправдана. Другое дело, что если я сейчас к людям стану обращаться с философией Хайдеггера, Ницше, то я до них не достучусь. Нужен новый язык философии. Я его определил для себя как язык обыденной философии. Это разговор о вещах простых и всем понятных (метафизика вся воплощена в быте), но этот разговор должен подвести нас к той точке, где вещи заканчиваются и начинается Бог.

– А что вообще тебе радость доставляет в последнее время?

– Ну, жизнь у меня достаточно трагическая, как и у всех. Проблемы кругом: и то, и се... Но при всей трагичности есть внутренняя радость – вот я вчера причастился и просто впал в состояние эйфории. Общение с Богом и литературой – больше и не нужно мне ничего. Мне нравится думать, нравится молиться. Чем дальше я живу, тем больше одно чувство выходит на передний план, и я на ладони у Бога. Я могу быть в унынии и отчаянии, но и тогда я чувствую ниточку, которая связывает меня с неунывной радостью, которая всегда во мне присутствует. Ребятишек я очень люблю. На студентов моих мне приятно смотреть. Жизнь идет, и меня радует, что все новое в моей жизни оттого, что все вращается вокруг Бога. Мне странно, что у меня могут быть ученики, но эти люди себя так называют; они приходят ко мне, мы разговариваем, пьем чай, иногда пиво и вино, ходим в баню. Они приходят ко мне часто за советом, мы обмениваемся фильмами, подтруниваем друг над другом.

– Ну а самый радостный день в своей жизни можешь назвать?

Таких дней было не так уж много: день, когда родился мой сын, день, когда я Бога встретил... Или вот еще был день: пришел я в отчаяние, и понял, что молиться я в этом состоянии не могу – все мои надежды на жизнь оказались разрушены благодаря моему злодейству. Черная пелена упала на мои глаза, и все показалось мне жутко мерзким. Пришел на кухню, а на кухне за холодильником крошечная иконочка, я ее еще студентом купил. Я говорю: «Господи, мне так плохо. Не хочу я тебе молиться сегодня, и не могу этого делать». А Бог смотрит на меня, улыбается. Благословляет и говорит: «Дурак ты, Мирослав! Твою жизнь я придумал, а не какая-то тетя Глаша. И в твоей жизни так будет все великолепно, а ты будто ничего и не понимаешь». И я на кухне заплясал, как царь Давид. Ведь не важно, что мы говорим, самое главное – Бога слушать, что он нам говорит.

• Мераб Константинович Мамардашвили: философия свободы.
• Фридрих Ницше. Для всех и ни для кого.
• Мартин Хайдеггер. Преодоление метафизики
• Мемориальная страница Павла Александровича Флоренского.

источник: Топос