СЕРДЦЕ МИРА ТЕРПИТ РАНЫ
Владимир Богомяков (12/03/02)
Иногда я удивляюсь – на чем держится мир? Кажется, одного щелчка достаточно, чтобы сбить его, как отыгравшую фигуру, с шахматной доски. Холодок бежит за ворот, когда география редуцируется к геометрии. Тогда получается, что геополитика разыгрывает свои драмы просто на листе бумаги, а не в восхитительных сосновых лесах, не на светлых солнечных опушках, не в замызганных поселках городского типа и не на загаженных кухнях, где похмеляются опухшие существа, в которых угадывается нечто подводное, несмотря на то, что до воды – ох, как далеко!
|
Когда мне маленькому давали апельсин, то я представлял, что это «мир» (не планета, а именно мир); и вот почему-то Василий Иванович Чапаев пытается этот «мир» захватить: я надкусывал кожуру апельсина и нужно было потихоньку тянуть за отошедшую полоску кожуры, чтобы таким образом очистить весь апельсин, - это означало бы, что мир покорен. Покорить мир ни разу не удалось. Очевидно, эта непокорность мира состояла в том, что мне помимо моей воли необходимо всегда было быть не только самим собой, но и представителем мира, чтобы в глазах у меня светился ласковый компромисс всеединства и даже подведения под некий общий знаменатель, как у всех этих бедных кошечек и собачек. Котятки, собачатки и прочие летучие мыши, у которых в глазах: МЫ УЖЕ СЪЕДЕНЫ МИРОМ.
Современная философия утешает меня позитивным дизъюнктивным синтезом, который, являясь «иным плюрализма» (А. Осмоловский), советует мне объединиться с Другим лишь для того, чтобы подчеркнуть наши с ним различия. В конце прошлого века Московская философско-математическая школа от теории прерывных функций пришла к аритмологическому пониманию реальности, где в качестве основной идеи выступает несвязанность, прерывность, «зернистость» творения. Мы больше не варимся в старой кастрюле мира, как слипшиеся пельмени. Я не Бог, но я и не природа. Аналитика исходит из непрерывности, эволюционности, тяготеет к редукционистским схемам. Аритмология же необыкновенно чутка к пределам («пограничности», «пограничному опыту» в терминологии М. Фуко и Ж. Батая), внезапным переходам, скачкам Если пытаться говорить о русской душе с точки зрения аритмологии, то «зернами», вплетенными в живую ткань души, являются закон, свобода, благодать, откровение и сокровенное. Стремясь к большей точности, можно сказать, что закон, свобода и благодать при переходе от феноменологической горизонтали к вертикали метафизического самопонимания (чтобы мир поймать не смог), постигаются сознанием русского народа в модусах сокровения-откровения. Отношения сокровенного и откровенного антиномично-симфоничны, и потому предстают перед человеком ситуативно то как Синайский мрак, то как Фаворский свет.
Своеобразным контрапунктом для различных течений и извивов русской мысли явилось «Слово о законе и благодати» Иллариона. Несмотря на то, что каждому народу, как утверждалось в данном сочинении, уготовано пройти как стадию закона, так и стадию благодати, конечно, нет никакой эволюции от закона к благодати. Все народы, считает, Илларион, равны перед благодатью, но благодать не выдавливают по капельке своими действиями, она приходит внезапно, как удар молнии. Конечный в обозримой метаисторической перспективе этап благодатного преображения человечества – Всеобщее Воскресение есть не результат кропотливого труда многих поколений, но Божественное чудо. «Не все мы умрем, но все изменимся вдруг, во мгновение ока, при последней трубе» (1 Кор. 15, 51-53). А вот Н. Ф. Федоров своим проектом «воскрешения отцов» не оставляет пространства для благодати.
Хотя благодатью Божию « есмь то, что есмь» (1 Кор. 15,10), она, по выражению
преос. Феофана, «взаимовходна» с человеческой свободой. Западная мысль, тяготеющая
к более простым схемам соотношения закона и благодати, либо как пелагиане, на
первое место ставит человеческую свободу, видя в благодати лишь вспомогательное
средство, либо, как Августин
Блаженный, по сути дела, видит в человеческой свободе лишь форму воздействия
благодати. Православное же понимание свободы и благодати исходит из различения
благодати предваряющей (просвещающей), которая дарована всем, и благодати особенной,
диалогично-синергийной свободным усилиям человека. Здесь речь не идет о «предваряющем
действии» благодати или же о том, что человек своими действиями привлекает благодать.
Несмотря на апофатическую бездну, разделяющую Бога и человека, свобода и благодать
выступают в реальной человеческой жизни как самостоятельные «зерна» реальности.
В процессе «взаимовходности» свободы и благодати, в выстраивании синергийного
строя для человека возникает реальность закона. Русское сознание необыкновенно
чутко ко всем модусам, состояниям, проявлениям закона в общественном и личном
бытии. С одной стороны, оно приходит к анархо-персонализму, утверждающему беззаконность
благодати, и релятивное несовершенство любого государственного закона. С другой
стороны, - приходит к высокому пониманию Закона, обеспечивающего порядок, строй
и структуру сущего. Так, К. С. Аксаков разводит «внешнюю правду» государства,
всегда склонного к насилию, и «внутреннюю правду» души русского народа, как
народа «негосударственного». В его понимании сложность России обуславливает
сложность и иерархичность тех законов, которыми она должна управляться. Россия
есть иерархическая совокупность множества миров, в которых государству отведена
лишь определенная территория. Аксаковская концепция «земли и государства», то
есть такого общественного устроения, которое позволяло бы выйти к «внутренней
правде», конечно, основана на известном христиансом положении о необходимости
отдавать Богу Божье, а кесарю - кесарево. Именно это положение и приводило многих
русских мыслителей к признанию монархии идеальной формой правления, поскольку
остальные полностью растворяют общество в государстве и политической жизни,
что ведет к оскудению «внутренней правды». На этом же основано было неприятие
парламентаризма, затягивающего общество и человека в унылый мирской политический
горизонтализм. Современные русские выборы как будто бы иллюстрируют известные
положения К.
П. Победоносцева и И. Л. Солоневича, создавая атмосферу истерической псевдополитизированности,
агрессивной разнузданности политических компаний, когда средства массовой информации
становятся опасными для душевного (да и физического) здоровья людей, огромные
денежные средства бросаются на ветер, стимулируются самые низменные человеческие
чувства.
Стремление к «внутренней правде», внутреннему закону может восприниматься как противоядие тоталитаризму, живущее в народной душе. Это стремление сочетается иногда в русском сознании с древнерусским идеалом Государства-Правды, в котором государство подчинено началам не мира, но Вечности. Такой идеал в корне отличен от теории «естественного права». Государство-Правда – это сильное государство, ибо только сильное государство сможет собрать разбегающиеся русские пространства. Однако, категория «правда» есть категория синтетическая, включающая и право и нравственность, нормы справедливости, настроенность на благодать. Целостность души обретается через осознание собственной внутренней расколотости и разорванности, осознание противоречий между законом и свободой, подлинное разрешение которых происходит через воспомоществование благодатью. Часто духовное развитие связывают с гармоничной внутренней соразмерностью, пограничность же аритмологии всегда дисгармонична, в ней обнаруживается несоразмерность самому себе человека, который есть не факт, но акт неповторимой реализации свободы, внешнего и внутреннего закона. Когда приходит человек, миру ловить уже нечего, - он как кот со сломанной лапкой заползает под кровать и сердце его терпит раны.
• Жорж Батай «Внутренний
опыт» (фрагмент из книги);
• К. П. Победоносцев «Курс
Гражданского права»;
• Смолин М. Б. о Солоневиче
И. Л. в статье «Русский народный империалист»
источник: Топос