ГРАФЕМА
Владимир Богомяков (29/01/02)

В переписке, которую мы ведем с Кандинским по поводу тайн бытия, глубин человеческой души, красоты природы и многого другого, он написал о том, что за многоцветием вещи, за всей этой эмпирической разлюли-малиной стоит немым укором познающему субъекту голое основополагающее. «Наслоение, избыточность, передоз... удушливые волны невозможности прошагнуть до чистой ясности и предельной концентрированности – это и невозможно наверно – понимание и охват не полноты как совокупности, а полноты как графемы, как голого основополагающего. Графема – шрифтовое понятие – основополагающая форма буквы, внутренняя ее идея – шрифт может закорежить буковку в полный крендель, но конструкция, из-за которой мы читаем именно А, а не Б сохраняется – это и есть графема». Какой у графемы нрав? Или она гордо выпячивает свою наготу (тем более что есть на что посмотреть), или стыдливо прикрылась ладошкой (ах, не смотрите на меня), или нагота эта имеет ужасный характер (ага, несчастный, ты увидел меня, голое основополагающее, и теперь пеняй на себя!). Постоянно открывается нечто, но графема ли это? Со мной в университете училась Люба Смородинскова: всегда, когда я ее видел, в голову приходило – «веселая коровка». Это хрупкое рыжеволосое создание ни на корову – ни на коровку похоже не было. (Возможно, тут выстраивалась сложная ассоциативная цепочка, в которой как-то участвовали ирисные конфеты «Коровка» – не знаю). Есть один человек, при встрече с которым в голову приходит неизменно – «дурак!», хотя он не пускает слюни и вполне осмысленно чего-то такое говорит, но вот поди ж ты, – «дурак!». При встрече с Мирославом Немировым весьма часто возникала такая картинка: он идет по полю, ярко светит солнце и вокруг летают шмели и стрекозы, а в руке у Немирова какая-то былинка. Нужно заметить, что Мирослав – личность совершенно урбанистическая и тяги к природе у него никогда я не замечал. Есть такой известный музыкант Игорь Жевтун, когда я его встречал, то в голову всегда приходила нелепая фраза «Я ломал стекло, как Жевтуна в руке». Не думаю, что это мне так графема открывается: слишком уж игриво все это и нет наготы с фундаментальностью в придачу. Ходят в голове какие-то произвольные ассоциации: мало ли что в голову взбредет: может быть, мне, как Вознесенскому, лишь услышу слово «шарада», представится некий шар ада; или лишь услышу слово «графема» – тут же тебе сразу агроферма или Аграфена....

Можно решить, что графема – это эйдос. В платоновском двоемирии эйдосы – вечные, вневременные образцы, по которым строятся вещи. Из этого следует, что вещи никогда не превзойти свой эйдос, коего она лишь бледное подобие. Из этого же, кстати говоря, следует, что глупо рассуждать о каком-то прогрессе вещей материального мира – получив свое начало от определенного эйдоса как наилучшего образа той или иной вещи, вещь начинает ухудшаться, портиться, ветшать, все дальше удаляясь от идеала. Некоторое время назад я был платоником в том смысле, что мне казалось: ничто не становится лучше – и хлеб раньше вкуснее был, и яблоки сочнее. Но потом я неожиданно стал встречать очень много улучшающихся вещей. Более 10 лет назад мне довелось работать с «новым физиком» Сан Санычем Деевым. У него было 38 приборов – так называемых генераторов Д-поля, с помощью которых он пытался добиться ПИД-эффекта (т.е. эффекта переноса информационного действия). Он брался за живые и за неживые объекты, пытаясь изменить вязкость мазута, переносить свойства одних бактерий на другие, снижать затраты горючего на кораблях. Саныч остро чувствовал несовершенство мира, то, что вещи далеки от идеала и воздействие Д-полем должно было придать вещам и процессам идеальную форму. Но, значит, Саныч считал, что идеал этот вполне определим и, наверное, наставлял на вещи некую зрительную трубу с целью рассмотреть в нее их идеальное и голое основополагающее. Но, вероятно, труба показывала не совсем то: иногда санычевы работы сильно попахивали шарлатанством, иногда, как пела Алла Пугачева, когда была моложе, звонче голосом и не такая толстая – «сделать хотел утюг, слон получился вдруг; крылья, как у пчелы, вместо ушей цветы».Что-то происходило, но не понять что – бактерии мутировали, но в какую-то неожиданную сторону, вязкость мазута сначала немножко снижалась, а потом повышалась еще сильнее. Для разговора с внешним миром Саныч пользовался опробованной пара-научной риторикой, щедро рассыпая перед лопоухими слушателями инопланетян, параллельные миры, неизвестные поля и излучения со звезд. Один раз я робко спросил его: «Саныч, зачем вы обманываете?»; и услышал в ответ: «Для их же блага. Если бы они узнали, как все обстоит на самом деле, то свихнулись бы от ужаса». Саныча уже нет в живых. У меня нет желания продолжать его дело и, например, усовершенствовать ПИД-эффект, превратив его в ПИДОР-эффект (перенос информационного действия особо результативный) – слишком уж все это попахивает магией и бесовством. Но дело не только в этом. Я не могу уразуметь, какие для постоянно меняющегося мира могут существовать эталоны-эйдосы? Ведь даже сдвинешь сережку ольховую, и все окажется в мире не так, глядь – и уже не волки едят овец, а наоборот, а то, что было силой в одной среде, в другой становится слабостью. Правда, фантазия позволяет мне представить непрерывно меняющееся в глубинах вещи идеальное голое основополагающее.

В свое время Гераклит высказал мнение о том, что за феноменологической разнородностью космоса, за его цыганской пестротой есть эмпирически не фиксируемая закономерность, равная всегда самой себе и выступающая в качестве необходимости. Он назвал ее – Логос. Эволюция понятия пошла двумя путями. Один путь – логико-гносеологический, когда Логос понимается в качестве некоего суждения, обоснования или критерия. Другой путь – онтологический. Здесь следует упомянуть стоиков, для которых Логос был «оплодотворяющим принципом»; неоплатоников, для которых он являлся умопостигаемым содержанием эманации от «верховного светоча» к низшим ступеням универсума. У Николая Кузанского есть интереснейшее понятие – «неиное». Неиное – принцип бытия и познания, с устранением которого ничего не остается ни на деле – ни в познании. Объяснение неиного Н.Кузанским весьма забавно, он говорит, что это «субстанция сверхсубстанциальная, субстанция без субстанции, субстанция несубстанциальная, принцип принципа, середина середины, имя имени, конец конца, сущее сущего, не сущее несущего, вечность вечной вечности» и проч. Для Кузанского неиное «проще и прежде»; простота коррелирует с голым видом основополагающего. У Кузанского мы видим лишь самотождественный иррациональный довесок к вещам, с которым человек, по сути дела, никак не взаимодействует.

В христианской философии логосы были истолкованы в качестве Божественных идей-волений. Причем, если исходить из диалогического характера синергии, т.е. соработничества человека и Бога, то это – моменты потенциального преображения человека и окружающего мира. Это не загадка, требующая ловкой отгадки, но некое «правильное русло», куда попадает человеческая мысль и в котором может быть достигнуто синергийное единство человеческих и Божественных целей. То есть это – непрерывно меняющееся в глубинах вещи идеальное голое основополагающее, но меняющееся со значением для человека, в зависимости от установки человека, от его духовного опыта, от его бытийного усилия, от чистоты его сердца...

Я посмотрел в окно на улицу – там собаки готовились к собачьему разврату. В голове прозвучало слышанное в машине по радио: «Забирай меня скорей, увози за сто морей и целуй меня везде – 18 мне уже!»

• «Лекции по античной философии» М.К.Мамардашвили

• «Философские учения в эпоху Возрождения» - Николай Кузанский

источник: Топос