ДНИ СТАНОВЯТСЯ ДЛИННЕЙ
Владимир Богомяков (22/01/02)

Один раз я услышал эту очень глупую песню с припевом "Дни становятся длинне-е-ей! Дни становятся длинне-е-ей!". Пели какие-то хардюки, музыка неважнецкая, но песня почему-то запомнилась. И сейчас я ловлю себя на том, что нет-нет, да и начну напевать: "Дни становятся длинне-е-ей!". Я ее напеваю, поскольку дни, действительно, становятся длинней и от этого никуда не уйти.

Дни становятся длинней, и все понемножку изменяется к лучшему. Если месяц назад, наткнувшись по телевизору на передачу "Кто хочет стать миллионером", я злобно шипел: "Дебилы!" (плохо участники передачи отвечали на вопросы, непонимающе пялились на ведущего своими свинячьими глазками, бормотали "тогось" и "небось"), то сейчас они стали потихоньку умнеть, проявляя иногда первичную смекалку, зачаточную ментальную ловкость и примитивное остроумие. Если месяц назад телепередача "Последний герой" оставляла меня совершенно равнодушным, то сейчас стал даже казаться важным и имеющим смысл вопрос о том, кто, в конце концов, останется на этом треклятом острове, пережив всех остальных.

Дни становятся длинней, и феномены моего бытия приобретают выпуклость и объем. Если ранее понимание было отчаянным безнадежным порывом, а мир следил за мной, стиснув зубы, то теперь впереди угадывается разомкнутость мира, раскрытость его губ навстречу пониманию в модусе истолкования. Меняется акустика, и что-то неслыханное ранее уже на доли секунды достигает слуха. Если месяц назад я грезил о молчании и все существование мое превращено было в нескончаемый кошмарный монолог, то теперь самовыговаривание становится все более забавным, т.к. слова уже наполовину состоят из молчания.

Начинают сниться сны, и один раз даже приснился цветок, понимающий слова. Буквально три недели назад смерть приводила в отчаяние, теперь же к разрыву струн лютни отношение, скорее, философское...мда. "Брось горевать, будто вина не купить нам. Тут в кошельке деньги, наверное, есть". В Метелево уже прошел праздник чистой и светлой погоды, когда самую прекрасную к этому моменту девушку всем поселком торжественно выдают замуж: она несет на голове узорную брачную свечу, сутки сидит в зеленой палатке, принимая поздравления, а потом три раза объезжает Метелево на снегоходе "Ямаха". Когда я сижу с утра, повернувшись в южном направлении, делаю прическу и смотрю на улицу, то вижу малюсенькие знаки того, что зима (будь она проклята!) уже собралась уходить. Если за неделю декабря я писал двадцать сочинений на разные темы, то за неделю января – уже двадцать четыре. Если в декабре я, делая утром гимнастику, приседал сто раз подряд, то в январе довел количество приседаний до ста десяти. Также улучшился цвет лица и усилился блеск глаз.

Я сижу в своей яранге, смотрю на огонек в плошке с моржовым жиром и мечтаю о тех недалеких временах, когда растаявший снег потечет по земле тысячей ручьев и рек. Я смотрю на огонек в плошке с моржовым жиром и ем апельсины, плоды, созревшие в стране вечного лета. Предчувствуя грядущее тепло, душа растет, вытягивается вверх и иногда даже можно поверить, что голова ее на небе, тогда как ноги – на земле. Жить становится интереснее, жить становится веселее, и книги кокетливо глядят на меня с полок и шепчут: "О, открой меня! О, прочти меня!". Все эти Борхесы, Томасы и Вирджинии Вулфы, Марсели Прусты и Генрихи Манны, – они стараются изо всех сил, они хотят убедить меня, что знают нечто такое, чего не знаю я. И я делаю вид, что совсем уже поддался этому кокетству и говорю сам себе задумчиво: "Генриха Манна разве почитать перед сном...". Генриха Манна оставь для мамана.

И, как только дни стали удлиняться, начали происходить маленькие (пока) озарения. Причем, что озаряется и чем озаряется – вовсе даже и не ясно, а просто как бы током иногда – хлоп! И искорки из глаз летят. И думаешь: "Ну, блин, опять озарение"! Только бы ночью не было озарений, а то спать мешают, только уснешь, – хлоп! Ну сколько можно. Конечно, до космического сознания еще далеко, но, скажем так, на сознание стратосферное вполне потянет: глаза стали чистые-чистые, поскольку на этой высоте облаков уже, по-моему, не бывает. Иногда с озарением приходит какая-то вербальная мутотень; пришлось нанять писаря, который всегда наготове с бумагой и пером. Хлоп! – озарило меня и я кричу: "Петрович, пиши, – жизнь есть осознанное индивидуальное поведение". Потом, правда, задумаешься: а что, если не осознаешь, что живешь, то и не живешь, что ли? Но, это все мелочи. Главное, что озаряет, а чем, – уже дело десятое.

Зарисовка к портрету В. И. Ленина

Каким удручающим было мое декабрьское лицо: все мои прожитые годы, пережитые волнующие события, утраты и обретения, тайные и явные пороки – все запечатлелось на моем лице и легло на него мертвой печатью. Эта харя, эта важная маска в зеркале каждое утро учила меня постоянству: никуда не уйти от этих оттопыренных ушей, взлохмаченной бороденки и коричневых глаз. Эта личина, да личина Ленина, от которой с детства не знал куда ускользнуть, – вот мой крест, который мне, конечно, непосилен, но тащить приходится – кто ж меня спрашивает? Меня вообще не спрашивают – может быть, мне и рождаться здесь у вас не очень-то и хотелось. То есть рождаться-то хотелось, но лучше не здесь и не у вас. И вот – лицо вдруг сдвинулось с места, оно стало понемножку становиться другим, отпечатки же прошлых лет тускнеют, стираются, исчезают. Мое поразительное, пришедшее в движение лицо...

Короткие еще пока дни, слишком короткие, но уже удлиняются они – по секундочкам, по минуточкам. Ночью проснулся, вспомнил, что дни удлиняются, и так на душе стало хорошо, что даже пустился в пляс – благо один живу, пляска моя никому помешать не сможет. Включил радио наполняка и давай плясать, долго-долго плясал, пока не устал. Устал и бухнулся опять спать, и что-то такое приснилось, а что – и сказать-то наверняка нельзя, что оно такое, но что-то явно хорошее. Да и как же может плохое присниться, когда в природе происходит замечательный процесс удлинения дней и, соответственно, укорачивания ночей?

источник: Топос